Рецензии

Фильм может нравится, может не нравится, но в нём есть две вещи: его интересно смотреть, и он заставляет задуматься; а это значит, что время, потраченное на просмотр фильма, не пройдёт бесследно. Нет Бога — нет любви. Изгнание из души Бога ведёт к самоубийству. Сначала ты убиваешь свою душу, а после и тело. «Изгнание» фильм о любви. В центре внимания одна семья. Строгий муж, двое детей и одинокая жена. Жена страдает от непонимания мужа. Муж суровый, но заботливый. Строгий, но справедливый отец. Но обратите внимание: в фильме показана ещё одна семья. Пьяница муж, верующая жена и трое детей. Пьянство унижает гордыню, поэтому муж, если бы и хотел — не смог бы быть излишне строг к детям и жене. Эта вторая семья проходит в фильме эпизодом, но сравните её с первой. В ней есть любовь, а в первой нет. А почему? Жена верит в Бога. И её любовь к мужу идёт через Бога. В семье главных героев любовь к мужу идёт через эго жены. «Ты меня не понимаешь, и никогда не понимал». Здесь нет Бога. Здесь только Я. Одинокое, несчастное, уставшее Я. Как этому Я найти любовь и понимание? Никак. Нет Бога — нет любви.

Вспомните маленький эпизод (на 83-ей минуте фильма), когда мать троих детей, она же жена пьющего мужа даёт прочесть вслух перед сном отрывок из Библии. Что есть любовь? Многие люди, прожив жизнь, так и не нашли правильный ответ на этот вопрос. А ведь в детстве ответ знали все. Но с возрастом человек начинает придумывать своё определение, далёкое от жизни и Бога. С этим можно спорить, но на то он и фильм, что бы спорить и думать.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.»

Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла. Глава 13.

Это можно было бы вынести эпиграфом, но всякий эпиграф — это подсказка. Думайте сами.

9 из 10

Александр, главный герой фильма Андрея Звягинцева «Изгнание», — идеал мужчины — добытчик, ответственный, любящий отец и муж. Вера, его жена, — красива, скромна, последует за мужем куда угодно и слова не скажет. Их дети тоже не маленькие монстры: слушаются, играют, помогают — все как положено. Не дом — райское место, не люди, а полубоги.

Здесь драматически выдерживаем паузу и говорим НО..

Все-то в этом красивом фильме-притче ладно и хорошо, да только это все видимость. Длинные планы, нездешние (неземные) сцены, уставшему от обилия информации глазу не за что зацепиться: где социально-политические реалии? Какая страна, где это — на юге или севере? Кем работает Александр? А его брат кем «работает»? Это, понятно, обобщает действо, превращает историю в притчу. Герои задумчиво таскаются то по необъятным полям, лесам, то по мрачному дождливому городу; и город и деревня выглядят как декорации для живых человеческих чувств и эмоций. Разве что дети везде органичны, смотрят на взрослых и диву даются.

Потерянный рай, когда люди не знали различий, не знали, что плохо, что хорошо; снится героям, но проснувшись, Вера видит только закрытые глаза мужа, закрытое сердце. Можно сказать, что женщина глупа, а мужчина груб, да только легче не станет. Легче становится, когда начинаешь сопереживать, чувствовать боль другого. Когда видишь фотографию с улыбающейся героиней (которая в течении фильма ни разу не улыбнется) тебе становится понятнее, но не умом, а сердцем. Попробовал бы кто-нибудь разложить проблематику (по сути так, логично) — выйдет нелепо, даже смешно. А сердце мудрое, оно подскажет, сердцу слова не нужны, недаром в фильме так их мало, а произносятся они негромко, чтобы услышать главное.

Фильм который я давно хотел посмотреть, окунуться в пучину драматизма и философских вопросов бытия. Фильм, в котором я хотел найти ответы, на те вопросы, что подкидывает жизнь, фильм, в котором мысли и переживания главного героя мне понятны.

О фильме тяжело что-то сказать, не подумав о тех вопросах, которые поднимаются в фильме, тяжело не закурить, как главный герой, переживая отношения с любимой. Данный фильм нужно просто посмотреть, голова сама начнет задавать вопросы и находить ответы.

Главная мысль в фильме это — любовь или то, что от нее осталось. А два главных героя — Алекс и Вера, спустя года, кроме детей их ничего не связывает. Любовь?? а была ли она или это просто было влечение, сейчас это тяжело разобрать. Именно с таким чувством они и живут, вроде муж и жена, вроде дети, но чувства их не связывают. все попытки сесть, поговорить, заканчиваются ссорой, они стали разными друг для друга, они не понимают друг друга. Каждый из них вспоминает свое прошлое, тех людей, которые были раньше, но Алекс и Вера понимают, что их встреча была ошибка.

Теперь каждый из них погружен в свои проблемы, а дети просто пародируют своих родителей, говоря в юном возрасте, что любят одиночество.

В каждом моменте фильма есть частичка чего-то святого, Церкви, церковный хор в саундтреке, и то что дети читают об определение любви по апостолу Павлу: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (Кор 13, 4—8). Но дети часто умнее взрослых, они любят не за что-то, они любят просто так.

В фильме еще много действующих лиц, но везде есть идея семьи, любви, каждый из героев сделал свой выбор, каждый потом мучается с этим выбором.

«Изгание» великий фильм, в нем раскрывается много вопросов, но самое главное это любовь и семья и те приоритеты, что мы расставляем в жизни. Каждый герой данного фильма что-то потерял, но у каждого остается надежда на будущее. Конец фильма об этом красноречиво говорит, возможно таки начинается новый этап в жизни, а не в понедельник с зарядки, как у большинства.

Спасибо фильму, он дал мне надежду и то что любовь сильное чувство, даже через многие года.

10 из 10

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. (1Кор.13:4—8)

Божественная любовь — одно из основополагающих и важнейших понятий христианства. Оно неразрывно связано с основным принципом Бога-Творца — принципом свободы. Бог-Творец, создавший вселенную, создал всё сущее в ней свободным, то есть имеющим право определять свою волю. Таким был создан и мир и в том числе человек (акт творения описан в первой книге Библии — «Бытие»). Свобода — это благодать, дар Бога-Творца каждому своему творению, имеющему право быть (существовать) независимо от Творца, и в то же время соединяясь с Ним. Эта форма соединения (со-творения) и называется Божественной любовью. Божественная любовь — это стремление к тому, чтобы быть (существовать) не для личного блага, но для блага другого, и поэтому Божественная любовь неотделима от свободы, так как в свободном выборе и проявляется акт Божественной любви.

После «Изгнание» не хочется читать рецензии об этом фильме, долго что то обсуждать или говорить, не счел это нужным Звягинцев, нет в этом необходимости и помимо. Все уже сказано.

Не помню, кто и когда убедил меня в том, что наше кино погибло в эпоху потребления под натиском мнимымх ценностей проклятых империалистов, но прекрасно понимаю, с какой целью подобная мысль народу неустанно прививается. Однако сейчас не об этом. Сейчас я хочу сказать о том, что пока у нас есть Андрей Петрович Звягинцев, ничего не погибло и ничего не пропало. Звягинцев не один (сходу могу назвать Лунгина, Германов, Учителя, Калатозишвили, земля ему пухом) и вместе с тем — такой один. Не знаю, почему я так долго шел к нему, может, готовился внутренне. Теперь дошел, и думаю, — это надолго.

В первые минут двадцать меня посетила бесовская и больше идущая простому обывателю (я надеюсь, что я постепенно ухожу от этого, окультуриваюсь) мысль: «Не мое это кино. Слишком все медленно и безынициативно у Звягинцева — не бывает так в жизни». А потом густое и плотное бездействие, наполненное тишиной и темнотой, взорвала звонкая пощечина, трескучим эхом суставов разлетевшаяся по комнате. А потом началось настоящее кино. А потом возникл смысл из какого-то небытия. А потом я уловил внутренний ритм картины: 10 минут тишины — взрыв, 10 минут тишины — вспышка, 10 минут тишины — уруган.

Я многократно говорил о том, что сочность кадра, яркость и красивость картинки играют для моего восприятия кинополотна очень важную роль. Бывает, что это совсем не важно, а важен только смысл действа, химические реакции и их распад в игре актеров, но со Звягинцевым точно не так. Тут кадр очень важен. Он сжат, уплотнен, переполнен цветом, звуком (даже в момент полной тишины). Но еще более важно даже не это — важнее то, не каким он выходит у Звягинцева, а как он его строит, какие необычные находит точки, углы зрения, как уникально подает совершенно простейшие действа (вроде мытья рук или изображения машины, едущей по дороге), заставляя зрителя понимать: такого я больше нигде не видел.

И эта фишка с медленным выползанием из-за угла (или уползанием за угол, уж простите мне мою просторечность) — блеск. Я помню как меня восхитил «отъезд камеры» в одном фильме Ксавье Долана — обычно ведь камера «наезжает, укрупняет». А у Звягинцева она именно что наползает или отползает — это изумляет, завораживает.

Минимализм художественных средств и физических проявлений героев, которыми пользуется Звягинцев, изображая трагедию отдельно взятой семьи, — довольно опасный инструмент/прием. Велик риск того, что останется какая-то недосказанность. Не скажу, что ее нет вовсе, но и она, появляясь в картине, удачно работает на замысел Звягинцева. Ни в фильме, ни в своих интервью, режиссер не дает прямого и развернутого объяснения всему, что зрителю хотелось бы понять. Это «хотение» так и работает — оно должно активизировать мыслительную и чувственную деятельность человека, оно должно заставить его доискиваться смысла.

Так уж получается, что в этом тексте я больше говорю о том, как кино устроенно, чем о том, о чем оно. Как сказал бы герой Марка (Александр Балуев): «И это правильно». Это правильно в том смысле, что для фильмов Звягинцева нужно обладать особой чистотой взгляда, незамыленностью. К ним нужно подходить и с ними внутренне работать в процессе просмотра и по его окончании. Все что вам нужно знать: это кино гениального режиссера о трагедии семьи, о трагедии Женщины, сомневающейся в любви своего мужа, о трагедии Мужчины, на внутреннем эмоциональном уровне отдалившегося от своей жены, о трагедии детей, рано ставших серьезными и почувствовавших грусть и тоску в отношениях родителей.

Как же изумительно, точно, с внутренним подспудным ощущением близящегося взрыва играют главные актеры этого фильма: мрачный, волевой, немного пугающий, но все же облаченный в белое Константин Лавроненко (Алекс), светлая, тихой грустной красотой искрящаяся и лучистая Мария Бонневи (Вера), одинокий и усталый Александр Балуев (Марк), не по годам задумчивый и серьезный Максим Шибаев (Кир). Отдельно скажу про Марию Бонневи. Я полюбил ее еще в «Реконструкции» Кристоффера Боэ, с которым, кстати, я у Звягинцева по части подачи картинки тоже нашел какие-то переклички. Или мне хотелось бы их найти. Так вот Бонневи — прекрасна. Она по-скандинавски сдержана, но вместе с тем какой-то особой чувственностью напитана, окружена загадкой и тайной.

А какие имена у героев — Алекс, Вера, Кир, Марк, Ева — далеко не самые обычные для кино. А язык. Как хорошо они говорят.

А музыка. Глубокая и прохладная, как горный ручей, чистая и таинственная, тревожная, восхитительная…

В общем, «Изгнание» — это фильм, продуманный до мелочей. Это русское кино, которое должен посмотреть всякий русский и не только, но особенно русский. Это ЗВЯГИНЦЕВ.

10 из 10

P.S. После такого кино не хочется смотреть ничего облегченного, упрощенного. Пойду еще Звягинцева смотреть.

Все мы в кино ищем или настоящего, или ненастоящего. Когда я посмотрела «Изгнание» Звягинцева, я нашла что-то настоящее в себе и много ненастоящего в нашем мире. Что? Сформулировать непросто. Есть люди, чья духовная жизнь, как ультразвук… Она настолько тонкая (и совершенная), что мы (недельфины) ее с трудом улавливаем… И это «с трудом» заставляет тосковать…

У меня чувство, что, посмотрев Звягинцева, я пообщалась с дельфином. И он — настоящий..

То, что в этом фильме видишь и понимаешь сразу — не самое главное. Не настроился на ультразвук, мало что поймешь… То есть ты, конечно, увидишь, что все изображенное в нем похоже на Тарковского и Бергмана, заметишь все эти универсальные архетипы и концепты — билейские и не очень, которыми густо украшен фильм (от яблока до отца), намеренное единообразие лиц актеров, минимализм стиля и строгий логизм композиции, двойничество героев… Но ведь это не главное!

Человек сложнее, чем кажется. Он способен, по-настоящему способен, страдать от того, что слова апостола Павла из его знаменитого послания о любви («но любви не имеешь…») не сбываются в жизни.

Вера, проверяя, насколько велико ее изгнание из сердца Алекса, изгоняет себя из жизни. И при этом спасает его… Ведь фильм заканчивается возвращением… А не изгнанием любви.

Мое недавнее знакомство с работой Андрея Звягинцева настолько меня впечатлило, что я решил не останавливаться на достигнутом, а глянуть еще какой-то его фильм. Уж очень мне приглянулся его стиль. По описанию меня больше заинтриговала вторая полнометражная драма режиссера, поэтому я и остановил свой выбор на ней.

Ну, теперь я могу более четко охарактеризовать его стилистику. Здесь, как и в «Елене», главными героями становятся обычные люди с обычными проблемами. Опять же отмечу, что арт-хаус подойдет не каждому зрителю. Тут очень неторопливое развитие сюжетной линии. Грубо говоря, новое действие происходит один раз в 10 минут. Поэтому первая половина фильма может показаться слишком затянутой. Зато ближе к концу сюжет набирает обороты. Даже слишком, что мне не очень понравилось. Да, оригинальный разворот событий, но концовка получилась перегруженной, на мой взгляд. Но понравилась сама атмосфера фильма. Ощущение того, что тучи сгущаются над главными героями, не покидало меня. Музыкальное сопровождение особенно это подчеркивает.

А вот сам сюжет сомнительный. Честно говоря, я не понял драму главной героини. Хотя это не совсем так. Вроде с одной стороны все предельно ясно, но с другой — никак не получается поставить себя на ее место и понять мотивацию такого поступка. Ну, неужели она испытывала такой панический страх и чувство собственного бессилия и безысходности?! Неужели не было другого пути?! Неужели очередная беременность выбила ее из колеи?! Этот клубочек страстей человеческих очень уж странный. Но вот к постановке у меня никаких претензий нет. Я люблю, когда сначала одни мысли в голове, а потом ты видишь ситуацию с другого ракурса и понимаешь, что твои прежние доводы были ошибочными.

И актеров можно похвалить. Наиболее запомнившееся мне сцены — это сцена на веранде, когда Константин Лавроненко кинулся на Александра Балуева (наверное, самый эмоциональный эпизод во всем фильме), и когда он же влепил оплеуху Марии Бонневи. Она вообще хорошо сыграла. Не зря ради нее перенесли съемки почти на год. Такая игра стоила тех ожиданий. В общем, своеобразный фильм. В чем-то мне понравился, некоторые моменты я не смог понять, концовка уж слишком мудреная получилась, но все вместе, конечно, запоминается. Поставлю нейтральный балл. «Елена» впечатлила меня сильнее. Но и этот фильм на фоне всего русского кинематографа смело можно причислить к удавшимся работам.

6 из 10

Дорога рассекает кадр, точно шрам или морщина на хмуром лбу — первая из вертикальных линий этого длинного холодного и пустого фильма. Дождь, первый из дождей фильма, заливает ветровое стекло, размывает кровавым пятном сигнал светофора. Серые пустынные улицы под серым дождем, лабиринт асфальта и камня, мертвая земля, познавшая поступь каинитов… А под кожаной курткой — набухший темной влагой рукав и развороченная пулей плоть. Но это не начало истории, даже не намек на него.

Мало слов, много символов, которые можно трактовать так, или иначе… или вообще никак, ведь они похожи на двери, нарисованные мелом на стене, на обязательный атрибут «высокохудожественного кино». Звягинцев технично катает обязательную программу: пистолет, ждущий своего часа в комоде, может и не выстрелить, но если в первом акте появляется Ева, то чуть позже ее непременно попросят передать яблоко. Реальность обезличена, словно подтерта ластиком. Просто Город, без людей и без имени. Просто старый отцовский Дом среди полувырубленного сада — обветшалый, заброшенный Эдем, куда бессмысленно возвращаться, даже если ангел, преграждающий путь изгнанникам, отлучится пообедать. Просто семья, вернее, видимость семьи. И из каждого угла, из каждого кадра укоризненно и печально смотрит Андрей Арсеньевич, не то восторженно скопированный, не то бесстыдно обнесенный, вплоть до приснопамятных таза и кувшина, до молчания, разделяющего героев, подобно слоистой и твердой воде.

А где же сюжет? Не спешим с ним, как не спешит сам фильм. Завязку приходится ждать целую вечность. Еще полвечности — чего-нибудь, напоминающего действие. Стакан крепкого для храбрости и признание. Три слова правды, три слова лжи: «Я жду ребенка. Он не твой». В сущности, с самого начала понятно, что это не история об измене, а нечто иное — игра, шахматная партия. Вера сделала свой ход, свою последнюю отчаянную ставку и выжидает, улыбаясь кротко и растерянно. Но ход ложный, и надежд все меньше, и нервная дрожь, заставляющая кутаться в кофту, прятаться от теплого кладбищенского ветра, пророчит недоброе и совсем недалекое… Ожидание, вечное ожидание, упущенные возможности, растраченное время. По словам режиссера, в этом ожидании и есть пластика кино, и ему, безусловно, виднее, но эта пластика лишена оформленности, напряжения, силы. Фильм не вызывает скуки или раздражения, но и интереса тоже — сеанс отстраненного созерцания, которое можно без сожалений оборвать в любой момент.

Разгадка надрывна, вполне внезапна и повергает в глубокое недоумение. Ибо… ее нет. «Я ничего не могу ему объяснить,» — рыдая, говорит Вера. Но беда в том, что и сама себе она ничего объяснить не может. Есть одиночество, есть холод, есть детское «не хочу так». И надо просто сесть и поговорить. Но для мужа нет слов — есть поступки, решения, действия, Евангелие от Марка: хочешь убить — убей, хочешь простить — прости. А у нее нет сил бороться, искать, даже жить. Вертикаль в ряду вертикалей, предмет в ряду предметов, платье цвета губ, платье цвета кровати, длинный понурый силуэт… Смоковница, не желающая плодоносить более. При желании смысл можно найти везде и во всем: например, трактовать ее нелепый поступок как искупительную жертву, как попытку возродить любовь. Но жертвы здесь нет, как нет и любви. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь не радуется неправде, не ищет своего, не вынуждает любимого помочь наложить на себя руки, подтолкнув за грань, где жизнь немыслима. Благовещенье не состоялось — Мария приняла аборт.

Посмотреть фильм можно, и не без приятности. Особенно во второй раз, когда, в свете истины, видно, как тонко, экономно и верно отыгрывает свою роль Мария Бонневи. Можно с восхищением смотреть на этот снятый на просвет дом, любоваться возведенной в культ отстраненностью. Но все-таки не зря Звягинцев обезопасил себя фразой: «Смотреть историю и примеривать ее к жизни — в корне неправильно». Потому что, если примерять, выйдет короткий и печальный рассказ о психозе, усугубленном гормональными перепадами в начале беременности.

- Мамочка, он Линде голову оторвал!
- Ну, и зачем ты это сделал?
- Хотел посмотреть, что там у нее!
- И что?
- Ничего.

Параллельная вселенная Андрея Звягинцева условно делится на две части. Залитые солнцем сельские пейзажи с дорогами, убегающими вдаль, с широкой линией горизонта, бескрайними полями и холмами, с вершин которых открываются неоглядные дали. Места, где можно дышать полной грудью, где ни душа, ни тело не испытывают давления, как бывает в замкнутом пространстве. Первозданный край, новый Эдем. С другой стороны — город. Мрачные промышленные зоны, по которым днем и ночью разносится грохот железнодорожных составов; узкие улицы, дома-коробки с темными парадными и стенами, разрисованными пролетарскими граффити; тесные квартиры, похожие одна на другую, неуютные, словно нежилые. Интерьеры созданы с маниакальным вниманием к деталям, но по ним невозможно определить время и место, где происходят события. Все кажется знакомым, но в то же время чужеродным, возможно, даже ненастоящим, сновиденческим. Попадание в этот мертвый мир вызывает внутренний дискомфорт и физическое желание высвободится из цепких лап лишенного географических координат города.

Герои вырываются из урбанистического пространства и оказываются в своем маленьком рае. Алекс, Вера и двое детей — Ева и Кир. С их приездом наполняется жизнью старое родовое гнездо: сквозь открытые окна в дом врывается свежий воздух, умиротворяюще потрескивают дрова в камине, спальни наполняются ароматом свежего белья… Но что-то тревожное витает в воздухе, а Вера и Александр слишком холодны, слишком погружены в себя, слишком отстранены друг от друга, чтобы их брак выглядел счастливым. Да и сами они похожи на больших механических кукол, запрограммированных на выполнение традиционных, веками складывавшихся функций: мужчины и женщины, мужа и жены, отца и матери. И если Вера время от времени, будто бы, выходит из сумеречного состояния, если ее взгляд наполняется нежностью и теплом, то Алекс безэмоционален на протяжении всего фильма. Пустота окружающего мира заполнила и его. Вера пытается бороться с этой пустотой, но безуспешно. Постепенно теряется связь не только с мужем, но и с детьми. Отчуждение, которое стало основой отношений главных героев, на самом деле, много больше, чем проблема одной несчастливой семьи. Люди словно существуют каждый в своем микрокосме, в своей невесомости, где они безвольно и неприкаянно скитаются, безуспешно пытаясь найти точку опоры. Это эмоциональный вакуум, куда не проникает чужая боль. Это мир, стены которого обиты шумоизаляционными панелями, не пропускающими звуки чужой речи, поэтому единственный выход — просто перестать разговаривать. Попытки вести диалог страшат, потому что их единственным итогом будет глухое непонимание.

Разговор Веры и Алекса все же состоится, и во время него между героями будто бы возникнет стеклянная стена, подобная тем, что на свиданиях в тюрьмах разделяют посетителей и заключенных. Усталое признание героини, что она ждет ребенка, но не от мужа, сделанное то ли от отчаяния, то ли от овладевшей женщиной апатии, поставит супругов перед дилеммой. По словам Марка, брата Алекса, классического прагматика, превыше всего ценящего рациональное начало, любое решение будет верным, потому что человек является мерилом всего. Но, единожды сделав неправильный выбор, Адам и Ева были изгнаны из Рая. И если дочка Веры, которая еще не утратила свою душевную чистоту, символически отказывается от предложенного ей яблока, то ее родители проявляют слабость духа и вкушают запретный плод. Их выбор отравлен душевной глухотой, отчуждением, непониманием и внутренней пустотой. В них не осталось любви, что долготерпима и милосердна, что не завидует, не превозносится и не гордится. В тот самый момент, когда дети, для которых открыто Царствие Небесное, внимают Первому посланию святого Апостола Павла к Коринфянам, их родители отрекаются от божественного начала, верша акт самоизгнания из своего Эдема.

Страшно, когда умирает вера. Вслед за ней неизбежно уйдет из жизни тот, кто проповедовал торжество свободного выбора, тот, кто торопился скорее ее похоронить. Люди покинут райские кущи, и дом, который мог стать обителью любви, погрузится во мрак, когда местный фельдшер, исполнив роль ангела смерти, заколотит досками пустые глазницы окон. Грянет небесный гром, и под его раскаты Алекс вернется в мертвое серо-каменное тело города — не в Ад, но в Чистилище. Стеной прольется на землю очищающий дождь, оживет давно иссохший ручей, воды которого устремятся к брошенному дому, омыв по пути утопающее в грязи каменное сердце.

Когда предана любовь и убита вера, у человека все еще остается надежда. Быть может, мучительное раскаяние, очищение болью смогут, если не стереть память о злодеяниях, тяжким грузом лежащую на сердце, то, хотя бы, дать шанс на перерождение. Ничто не будет по-прежнему, но на рассвете мир сможет засиять новыми красками, наполниться жизнью, прекрасной в своей простоте, как песня жниц, разносящаяся по бескрайним просторам условного рая и плавно переходящая в церковное песнопение. В молитву о грешных душах, израненных осколками пустоты.

Гулкие шаги, шум дождя, растворенный в вакууме воздуха ток шелеста листвы… Звягинцев не пишет с Тарковского, Звягинцев экспериментирует с Тарковским. Игра в символы возведена, пожалуй в ранг статуса, а значит, неуловима. Что можно сказать о главном герое? Рожать от него мертвецов не согласились бы немногие женщины, но так случайно выбор упал…

(Память о солнце в сердце слабеет.
Что это? Тьма?
Может быть.)

За ночь прийти успеет зима. Только завтра нет. Финала практически нет, а жить так хочется, что невмоготу. Свет изо всех сил пытается вытянуть улыбки из всех действующих лиц, но даже дети пропитаны ядом, усталым и грустным. Грусти вообще очень много. Грустно начинаются дни, грустно они клонятся к закату. Грустно звучат имена, не понимая к кому они относятся, ибо имен нет, а это уже как-то настраивает правое полушарие мозга на боевую готовность, грустная логика пытается отыскать смыслы поступков, а душа уже давно восприняла всю грусть существования и не надо говорить, что возможность осталась. Грустно главная героиня рассказывает единственному другу свою историю, и он действительно теплый, пожалуй, единственный из всех, как тот чай, что стоит между ними, внимает и грустит и пытается что-то сделать, но попытки не засчитываются. Фильм пронизан ощущением неизбежного конца, тянущегося как нуга в шоколадном батончике — вроде бы ее и нет, а послевкусие сумасшедшее. Форма чем-то напоминает Фолкнеровскую — как у того можно вычитать все, что угодно, а останется-то всегда бессмысленный шум с тонкой прослойкой ярости, так Звягинцев позволяет восхищаться бредом, вытаскиваемым из глубины Юнговской Тени, или пожимая плечами, разводить руками, качая головой и не понимая — зачем, к чему, в чем смысл? Отречение, изгнание смысла и есть основа. Эта история не могла произойти с каждым. Большой вопрос, могла ли она произойти вообще, но родившись в чьем-то воспаленном мозгу, она автоматически получила право на существование. Звягинцев копнул глубоко, пожалуй, во многом слишком — смерть, единственная на все повествование, с трудом принимается — убивать, чтобы не родить мертвеца и не родиться мертвым. А мнение формально мертвых редко принимается в расчет. Надежда на спасение как-то мягко угасла, и, оказывается, давно — ее не было с самого начала. Ну что, кто-нибудь еще не верит в предопределенность? Я нет. А вы?