Рецензии

Книга, по которой снят фильм, входит в топ 10 произведений польской литературы, которые точно стоит прочесть. Может, оно так и есть, но по фильму такой вывод сделать трудно.

Впечатление от него как от вынужденного времяпровождения с образованными и воспитанными пустотрёпами. Или больными людьми.

Так оно и есть: явно не в себе абсолютно все представители семейки милых провинциальных буржуа, начиная от папаши-маразматика и заканчивая служанкой с заячьей губой и лёгкой степенью дибильности. К ним присоединяются два шалопая-неудачника, один из которых влюблённый графоман, временами заходящийся в творческом экстазе. Второй, похоже, гей, что в годы написания первоисточника считалось девиацией.

Однако повествование чем-то держит, хотя дегенераты из 'Неоконченной пьесы для механического пианино' куда интересней и ярче жизнь свою структурировали. Всё-таки атрибуты квеста побуждают разобраться в интриге до конца.

Похоже, что назойливо смешивая противоположности, цветущее и прекрасное с уродливым и деградирующим, через деструктивность автор (писатель) и соавто (режиссёр) надеялись на результат чуть ли не алхимического эксперимента в искусстве. Открыть космос.

Вакуум космического масштаба.

О мертвых либо хорошо, либо никак – но распространяется ли это правило на наследие отошедших? Интуиция подсказывает, что «да», если речь идет о последнем слове. Но что если это последнее слово, как «объяснение» Иполлита из «Идиота»? Пространное, сумбурное, зацикленное на очевидном и построенное в судорожных попытках выйти за пределы ординарного, тормозящих на простом осознании этой ординарности. Персонажи «Идиота» от остракизма удержались, но лишь из презрения. У нас все-таки не такой случай.

Ведь нет в истории кино персоналии вроде Анджея Жулавски, и тем грустнее осознание того факта, что последние 25 лет жизни маэстро банально было нечего сказать. Возможно, причина тому смертельное заболевание – и ощущение это от и до, сковывает костенеющими судорогами эстетический код «Космоса».

В сравнении с современным кино, лучшие фильмы Жулавски смотрятся инфернальными боевыми орудиями древности рядом с запакованными в герметичный пластик комплектами столовых приборов одноразового пользования. Хтоническая энергия теней забытых предков, дух первобытной вакханалии у ритуального костра со вкусом горелой плоти, экстаз безумия и финальный выход в эпилептическую ауру, где в симфоническом хоре сливались воедино голоса слуг сатаны и ангельская филармония. В своей лучшей форме, он был бесподобен. Это был действительно шаманский кинематограф, единственный в своем роде.

Но уже в последнем своем шедевре, «Мои ночи, прекраснее ваших дней» 1989 года, тема разрушающегося в поступательной афазии сознания была выделена Жулавски как основная. А в ряде предшествующих работ созидательные возможности постановщика представлялись явно истощенными под непрестанным шквалом бурлящих глубинных потоков, оставлявших от художественной композиции жалкие руины.

Причины подобной тенденции, зато на поверхности. Поэтичность у Жулавски кристаллизуется, как-бы в процессе, являясь толи оформлением, толи финальной гранью. И происходит это в напряжении сил, болезненных в своей первозданной форме, демонических по своему происхождению и обращаемых творческим процессом в нечто конструктивное, лишь на краткий срок.

Который, судя по «Космосу», давно миновал. Итак, сюжет: молодой, еще ничего на написавший писатель, вместе с товарищем, снимает пару комнат в доме у буржуазной семьи. Вскоре оказывается, что все ее члены подвержены различным формам невроза, а у служанки – заячья губа. Единственно нормальным выглядит жених юной дочки. Тем временем, в окрестностях дома кто-то вешает птичек – молодые люди решают, что расследование снабдит писателя материалом для первого шедевра.

Основной посыл становится ясен практически сразу. Сталкивая всю жизнь в своем творчестве уродливое и прекрасное, режиссер, отдавая уродству пальму первенства, стремится уверить нас, что деструкция может обернуться «выходом в космос». Фильмы Жулавски вращаются в собственной системе координат, образуя вселенную, в которой все события можно выстроить в последовательный ряд. Таким образом, от космоса в финальной работе логично остается лишь энтропия.

Стилистические особенности вроде бы соблюдены, но энергия безнадежно иссякла. Да и Софи Марсо, на минуточку, уже 50 лет. Красивые, но абсолютно невыразительные молодые актеры, при поддержке двух средних и пожилых, будут полтора часа подавать признаки смерти – но каждый раз такие знакомые, почти родные конвульсии оборачиваются лишь легким испугом за нежное здоровье актеров. Промежутки между заполняются, скорее даже набиваются, как чучело обрывками материи, подвисшими в воздухе отсылками (хотя про Спилберга было смешно), упомянутым расследованием и бесконечной, утомляющей графоманией, на которую вдохновляет писателя нахождение в эпицентре неврастении и птичьих экзекуций. Кажется, будто режиссер пытается вновь собрать в единое целое бесчисленные осколки разбитого зеркала – настолько дискретно содержание этого «Космоса».

Итак, под писателем Жулавски понимает себя. Повешенные птички (а вскоре еще и кот), это, грубо говоря, смерть и разрушение, как источник вдохновения. Навязчивое повторение сцены поцелуя «заячьей губы» и прекрасной невесты – гармонический союз противоположностей. Только вот, сам режиссер, умирающий от злокачественной опухоли (кстати, ракообразные в его фильмах также зачастили еще с 80х), очевидно во всю эту белиберду не верит. Иначе эпилогом фильму не стала бы беспомощная отсылка к Гомбровичу (автор оригинала), который, мол, никогда не знал, ни о чем пишет, ни чем закончить роман. И уж тем более, не был бы столь скуден на выдумку и воплощение образный ряд - если уж сознание обмануть еще можно, то подсознание всегда выдаст все как есть.

Перед нами наглядное свидетельство, еще одна история Доктора Фаустуса, продавшего душу дьяволу за гений и закончившего жизнь в состоянии нелепом, жалком. Только в данном случае, мы наблюдали не за персонажем, как у Томаса Манна, а за возникновением и затуханием целого мира в экранной проекции. И конец у этого мира, наставший, что символично, одновременно со смертью его творца, должен был быть именно таким.

Космос. Жилище, в котором боги и люди, красота и уродство, порядок и хаос соседствуют в разногласном согласии. Гармонии, которая не приносит героям картины успокоение, а лишь причиняет нестерпимую боль. Их настоящие чувства скрыты, их отчаянный крик беззвучен. Это тоже часть равновесия. Единственное, что остается героям - оставлять безнадежные сигналы о помощи, по какой-то злой иронии, понятные только им.

Комета. Появление новой силы по всем законам Вселенной нарушит равномерное движение этих под-небесных тел в вакууме обывательского существования. Вспышка. Внезапное осознание устройства мира – и найти новую точку опоры становится просто жизненно необходимо.

Лена - в истории она становится центром модели устройства космоса, предложенной режиссером.

Keen-Or-Geek: - Могли бы Вы отказаться от своей мечты ради мужа?

Лена: - Каждый день я смотрю на свою маму, на то, как этот доморощенный философ Леон отравляет ей жизнь. Из-за него она оставила сцену. Теперь она вынуждена готовить, стирать, убирать за нашими постояльцами, день за днём. А что делает он? Ни-че-го. Более того это источник хаоса в нашем доме, он постоянно разрушает порядок, который с таким трудом создает моя мама. Да, она любит Леона. Но не это ничтожество, а образ того Леона, каким он был в молодости. Отказаться от своей мечты - прожить всю жизнь как они, лелея свои воспоминания и надежды, которым не суждено сбыться. От одной этой мысли становится невыносимо. Я вырвусь отсюда. Я стану актрисой.

Keen-Or-Geek: - Вы говорили Люсьену об этом?

Лена: - Это стало причиной нашего небольшого разлада. Он категоричен и не хочет, чтобы я стала актрисой. Люсьен раним и впечатлителен. Я стараюсь больше не поднимать с ним эту тему. Люсьен подающий надежды архитектор, у него богатые и влиятельные клиенты, возможно получится завести полезные для меня знакомства.

Keen-Or-Geek: - Вам нравится Витольд?

Лена: - У меня с ним много общего, даже больше, чем у меня с Люсьеном. Витольд умён, образован, так же как и я горячо любит литературу. Между нами возникла связь с первой нашей встречи, с того нелепого глупого рукопожатия. С каждым днем нашему влечению всё сложнее сопротивляться.

Keen-Or-Geek: - Кого из них Вы выберете?

Лена: - Люсьен. Если мы останемся здесь, лет через 20 он станет таким же никчемным, как Леон. Витольд. Растерянный мальчишка, из-за недостатка мужественности, бегущий от реальности и оказавшийся на распутье. Он еще так наивен и невинен, так беспомощен, как тот воробей.